я прощу, а вот река простить не сможет никогда
Автор: Роберт Чандлер
Подобный презрительный взгляд на переводы, ощущение, что они “своего рода предательство”, держится уже не первое столетие, и не только в англоязычном мире. Примерно половина статей о переводе, которые мне приходится читать в неакадемических изданиях, упоминают либо итальянский каламбур “traduttore — traditore” (“переводчик — предатель”), либо французскую идею насчет lesbellesinfidèles (то есть что переводы как женщины — либо красивы, либо верны, но не то и другое одновременно), либо раздражающую сентенцию Роберта Фроста о том, что “поэзия — это то, что теряется в переводе”. Я подозреваю, что эта враждебность к переводчикам и их работе коренится не в абсолютно справедливом мнении о несовершенстве большинства переводов, а в подозрительном отношении к самим переводчикам. Переводчики, по определению, хотя бы отчасти чувствуют себя дома в двух культурах, и их лояльность по отношению к каждой из этих культур из-за этого подвергается сомнению. Пять лет назад одна моя русская знакомая, услышав, что я собираюсь переводить “Пиковую даму”, сказала: “Это будет потруднее, чем Платонов. Ты увидишь — там нельзя изменить ни одной запятой”. Она оказалась абсолютно права. Даже малейшие вольности, которые я позволил себе в первом варианте, оказались неприемлемыми. Однако я ожидал, что “Капитанская дочка” должна быть легче для перевода. Мне запомнилось, что она написана менее тщательно, чем “Пиковая дама”, что ее структура и стиль не так выверены. Как же я ошибался! Ведь Пушкин — как и его молодой герой Петр Гринев — трикстеры. “Капитанская дочка” на первый взгляд кажется просто исторической байкой, на самом же деле это произведение сконструировано более искусно, чем все остальные русские романы XIX века. Однако чтобы понять это, понадобилось время. Критиковать переводчиков легко. Если они не дают волю своему творческому воображению, то предают не только себя, но и живую душу оригинала. Если воображение заводит их слишком далеко, их обвиняют в отсебятине. Но верность не бывает механистичной; чтобы быть верным человеку, убеждению, делу или литературному произведению, недостаточно просто следовать набору правил. Всегда настает время, когда приходится думать глубже, спрашивать себя, чему мы хотим сохранить верность и зачем.
Пять лет назад одна моя русская знакомая, услышав, что я собираюсь переводить “Пиковую даму”, сказала: “Это будет потруднее, чем Платонов. Ты увидишь — там нельзя изменить ни одной запятой”. Она оказалась абсолютно права. Даже малейшие вольности, которые я позволил себе в первом варианте, оказались неприемлемыми. Однако я ожидал, что “Капитанская дочка” должна быть легче для перевода. Мне запомнилось, что она написана менее тщательно, чем “Пиковая дама”, что ее структура и стиль не так выверены. Как же я ошибался! Ведь Пушкин — как и его молодой герой Петр Гринев — трикстеры. “Капитанская дочка” на первый взгляд кажется просто исторической байкой, на самом же деле это произведение сконструировано более искусно, чем все остальные русские романы XIX века. Однако чтобы понять это, понадобилось время.
“Капитанская дочка” имеет форму воспоминаний, написанных на склоне лет уездным дворянином Петром Гриневым. Сюжет вращается вокруг нескольких актов дарения и их последствий. По пути на офицерскую службу, в юго-восточную Оренбургскую губернию, шестнадцатилетний Петруша попадает в буран, сбивается с дороги, и его спасает таинственный мужик. В знак благодарности Петруша щедро одаряет мужика — отдает ему свой заячий тулупчик. В Белогорской крепости, куда послан служить Петр, он влюбляется в Машу, дочь капитана Миронова, и сражается на дуэли с ревнивым соперником, офицером Швабриным. Начинается народный бунт, и вожак казаков, Емельян Пугачев, захватывает Белогорскую крепость. Вероломный Швабрин переходит на сторону Пугачева и советует ему повесить Гринева вместе с другими офицерами. Его слуга узнает в Пугачеве того самого мужика, которому Гринев отдал заячий тулуп. Петр Гринев отказывается признать в бунтовщике царя, но Пугачев все же дарует ему жизнь и свободу и даже дает Петруше в подарок лошадь и овечий тулуп. Через несколько месяцев Пугачев являет еще большую щедрость, позволив Гриневу вернуться в Белогорскую крепость и спасти Машу от Швабрина, который пытается силой принудить ее к замужеству. После подавления бунта Швабрин доносит на Гринева, заявляя, что тот, так же как и он сам, перешел на сторону Пугачева; на суде доказательством служит тот факт, что Гринев принял подарки от Пугачева. В последней главе Маша едет в Петербург, встречается с императрицей и убеждает ее в невиновности Гринева.
Когда я завершил работу над первым вариантом перевода, передо мной встала задача передать особые интонации разных персонажей. На этой стадии я стал работать вместе с женой. Моя жена, Элизабет, не знает русского, но слышит малейшие оттенки интонации и ритма, и ее запас английских идиом богаче моего. Работаем мы так. Я читаю перевод вслух, предложение за предложением, и мы обсуждаем каждую фразу, которая хотя бы одному из нас кажется не вполне ясной или в чем-то неточной; мы перебираем варианты до тех пор, пока не найдем подходящий, или не решим, что лучше оставить трудную фразу до завтра.
Василиса Егоровна, жена коменданта крепости, говорит народным языком, насыщенным библейскими изречениями и поговорками. Было важно подыскать для них английские эквиваленты, но еще важнее — воспроизвести непрерывный поток ее речи, ту непосредственность, с какой она перескакивает с одной тему на другую.
We sat down to dinner. Vasilisa Yegorovna did not stop talking for a single moment. She showered me with questions: who were my parents? were they still alive? where did they live? what were their circumstances? On learning that my father had three hundred serfs, she said, “Well, fancy that! Who’d have thought there are people in the world with such wealth? And we, dear sir, have only our one maid, Palashka. Still, thank the Lord, we manage to make ends meet. Our only sorrow is Masha: the girl should be marrying by now, but what does she have for a dowry? A fine-tooth comb, a besom broom and a three-kopek coin (God forgive me!) so she can go to the bathhouse. All very well if a good man comes her way, but otherwise she’ll remain an old maid till kingdom come.”
Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, “легко ли! — сказала она, — ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка, да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою”.
Казалось бы, все фразы достаточно простые, но нужно очень внимательно вслушиваться в эту речь, чтобы она зазвучала убедительно. И даже когда предложение переведено приемлемо, его почти всегда можно улучшить. На какой-то стадии отрывок заканчивался так: “she’ll remain an eternal old maid” (“останется вечной старой девой”). Меня вполне устраивал этот вариант, пока одна из студенток моего переводческого курса не предложила более выразительное “till kingdom come” (“до второго пришествия”). По-английски так получается и более разговорно, и одновременно появляется библейская аллюзия.
Что до ее мужа, Ивана Кузьмича, то главным камнем преткновения стал не общий ритм речи, а постоянная его присказка “Слышь ты?”, которую он повторяет снова и снова в разных ситуациях, пока действие разворачивается от бытовых сцен до трагических событий. Джон Бейли упоминает эту фразу, называя ее “неизменным и бесплодным призывом (взыванием) капитана к жене”[1]. Достаточно легко было найти удачный перевод этой присказки в каждом отдельном случае, но трудно подобрать вариант, который подходил бы ко всем. Оба варианта — Hear, you! и несколько менее буквальный Do you hear me? — звучали слишком агрессивно. В конце концов мы придумали Yes indeed! Как и в оригинале, эта фраза указывает, что капитан не уверен во внимании жены и изо всех сил старается быть услышанным. Эта присказка легко ложится на комические сцены ранних глав и звучит с нужной неуместностью в середине романа, при описании мрачных событий, следующих за бунтом.
“The soup’s been on the table for ages, but you seem to have gone quite deaf.” “Vasilisa Yegorovna!” replied Ivan Kuzmich. “I do have my duties, yes indeed! I was drilling my old boys.”
“Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься”. — “А слышь ты, Василиса Егоровна, — отвечал Иван Кузмич, — я был занят службой: солдатушек учил”.
Ivan Kuzmich, of course, agreed with his wife. He kept repeating, “Yes indeed, Vasilisa Yegorovna is right. Duelling is expressly forbidden by the Code of War Articles.”
Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: “А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в воинском артикуле”.
“Yes indeed, my dear, hadn’t I better send the two of you out of the way while we sort out these rebels?”
“А слышь ты, матушка, и в самом деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с бунтовщиками?”
Pugachov looked at the old man sternly and said, “How dare you defy me, your sovereign?” Ivan Kuzmich, weak from his wound, summoned up his last strength and said, “You are no sovereign to me; you are a thief and an impostor. Yes indeed!”
Пугачев грозно взглянул на старика и сказал ему: “Как ты смел противиться мне, своему государю?” Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: “Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!”
Я особенно ясно осознал, с каким мастерством Пушкин выбирает для каждого из героев особую интонацию, речевой регистр, когда предложил своим студентам-третьекурсникам перевести диалог между молодым дворянином Петром Гриневым и вожаком казачьего бунта Пугачевым. Они почти без затруднений переводили ясную, грамотную речь Петра, но Пугачев с его манерой говорить загадками и прибаутками ставил их в тупик.
Pugachov gave me a sharp look. “So you don’t believe,” he said, “that I am Tsar Pyotr Fyodorovich? Very well. But does not fortune favour the bold? Did not Grishka Otrepyev reign long ago? Think what you like about me, but stay by my side. Why trouble your head over this, that and the other? Whoever the priest be, we call him Father. Serve me in good faith, serve me truly — and I shall make you a prince and a field marshal. What say you, your Honour?”
Пугачев взглянул на меня быстро. “Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?”
Каждый студент что-нибудь понимал неправильно. Часто думают, что трудней всего переводчику приходится при встрече с редкими и сложными словами. На самом же деле трудней всего переводить простые, казалось бы, фразы вроде “Слышь ты” или “Кто ни поп тот батька”. Мы с Лиз особенно долго бились над тремя простыми словами, с которыми Пугачев дважды обращается к Гриневу: в процитированном выше отрывке и в другой, не менее напряженный момент: “Как ты думаешь?” Буквальный перевод What do you think? оказывается слишком плоским, невыразительным. В конце концов, мы остановились на варианте Wha tsay you, your Honour? (Что скажешь, ваше благородие?). Первый отрывок, в котором встречается эта фраза, мы уже привели выше. Вот перевод второго:
“Well?” he said with a wink. “My field marshal, it seems, is talking good sense. What say you, your Honour?”
Pugachov’s sly humour gave me back my courage.
“Ась, ваше благородие?” — сказал он мне подмигивая. — “Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?”
Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость.
Чтобы передать интонацию Пугачева и одновременно оправдать упоминание о “насмешке”, было необходимо немного отступить от дословности. Мы изменили “Как думаешь? на “Что скажешь?” (What say you?) и добавили слова “ваше благородие”, с которыми Пугачев обращался к Петру во многих других эпизодах.
* * *
Часто комический эффект в романе создается благодаря тому, что Пушкин сталкивает речевые регистры разных персонажей и разных социальных слоев. Некоторые случаи такого рода достаточно просты. Следующее предложение, которое встречается как раз перед третьей встречей Петра и Пугачева, не представляет трудности для переводчика.
В нашем переводе оно передано дословно: I entered the hut or — as the peasants called it — the palace. (Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики). Обмен репликами, возникающий под конец первого обеда Гринева в комендантском доме, оказывается сложнее. Трудно было отыскать равновесие, столкнуть стилистические регистры, не скатываясь в карикатуру. Швабрин фальшив, но знает меру, Иван Кузьмич прост и прямолинеен, но не должен выглядеть дураком.
“Vasilisa Yegorovna is a lady of exceptional courage,” Shvabrin declared solemnly. “Ivan Kuzmich can testify to that.” “Yes indeed,” said Ivan Kuzmich, “the woman’s no faint-heart.”
— Василиса Егоровна прехрабрая дама, — заметил важно Швабрин. — Иван Кузмич может это засвидетельствовать.
— Да, слышь ты, — сказал Иван Кузмич: — баба-то не робкого десятка.
Многие сцены в романе очень смешны, но их юмор нужно передавать с осторожностью. Актер, играющий в фарсе, должен сохранять на лице выражение невозмутимости. Точно так же, переводя нижеследующие строки, важно не создать впечатления, что гарнизонный поручик Иван Игнатьич намеренно пытается острить:
After briefly explaining that Aleksey Ivanich and I had quarrelled, I requested Ivan Ignatich to act as my second. Ivan Ignatich listened, eying me intently with his one eye. “So what you are so kindly telling me,” he replied, “is that you want to run Aleksey Ivanich through and that you would like me to witness this? Is that so, may I ask?”
Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. “Вы изволите говорить, — сказал он мне, — что хотите Алексея Иваныча заколоть, и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить”.
Здесь юмор Пушкина, а не Иван Игнатьича. Как писал Джон Бейли, “старый поручик вообще не понимает назначение секунданта, и дуэль превращается в фарс силой его (и всего семейства) непробиваемого здравого смысла”[2]. Именно ясность и прямолинейность речей Ивана Игнатьича делает идею дуэли такой абсурдной; если бы он намеренно балагурил, эффект был бы совсем другим.
Сходные трудности возникли у нас в последнем абзаце седьмой главы, когда Гринев и Савельич отправляются в путь из Белогорской крепости в Оренбург. Гриневу только что передали в подарок от Пугачева лошадь и овечий тулуп:
I put on the sheepskin coat and mounted the horse. Savelich sat behind me. “See, master,” said the old man. “I was right to hand the rascal my petition. His heart knows shame after all — not that a spindle-shanked Bashkir nag and a sheepskin coat are worth half of what the bandits stole and what you were pleased to give the rascal yourself. Still something’s better than nothing — and there’s worse than a tuft of fur to be had from a mad dog.”
Я надел тулуп и сел верхом, посадив за собою Савельича. “Вот видишь ли, сударь, — сказал старик, — что я недаром подал мошеннику челобитье: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты ему сам изволил пожаловать; да всё же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок”.
Последнее предложение можно было перевести более буквально: but it still will be useful, and from a wicked/bold dog even a tuft of wool! Вторая половина фразы — это русская поговорка[3], имеющая два приблизительных английских эквивалента: something is better than nothing (кое-что лучше чем ничего) и half a loaf is better than no bread (лучше иметь полбуханки, чем сидеть без хлеба). Однако переводчик Пушкина редко может удовлетвориться приблизительными эквивалентами. Буквальное значение поговорки очень важно; в тексте Пугачев неоднократно сравнивается с волком, и, значит, может быть назван “лихой собакой”, а ведь Гринев к тому же только что получил от него в подарок овечью шкуру, она же — клок шерсти. Один из наших ранних переводов звучал так: Still something’s better than nothing — and there’s worse to be had from a wicked dog than a tuft of fur. (Кое-что лучше чем ничего, а с лихой собаки хоть шерсти клок). Трудность в том, что такой перевод создает впечатление, будто Савельич пытается сострить, что совершенно для него нехарактерно. Нам снова пришлось искать способ показать, что острит здесь Пушкин, а не его персонаж. Решение оказалось простым, но нашли мы его не сразу. Сделав собаку “бешеной” и поменяв порядок слов так, чтобы логическое ударение падало на слова “бешеная собака” (можно получить кое-что похуже, чем клок шерсти от бешеной собаки), мы заставили речь Савельича звучать сердито, а не шутливо. Кроме того, в этом виде фраза в большей степени воспринималась как существующая идиома, а не выдумка самого Савельича. Скорее всего, в оригинале нет намека на возможность заразиться от собаки бешенством, но эта небольшая неточность оказалась предпочтительней, нежели нехарактерная для Савельича интонация.
* * *
Есть другие трудности, менее очевидные, чем столкновение разных стилистических регистров — например, те, часто очень трогательные, моменты, когда персонажи эхом вторят друг другу. Основная трудность — в том, чтобы распознать эти едва слышные фразы-переклички. Если бы я не расслышал их в оригинале, мы, возможно, не перевели бы их единообразно, и тем самым оборвали бы тонкие нити, благодаря которым текст оригинала становится единым целым. Например, и Пугачев, и Савельич оба употребляют выражение “на все четыре стороны” в разговорах с Гриневым. Пощадив жизнь Гринева в Белогорске, Пугачев говорит: “Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь”. Когда Гринев объявляет Савельичу, что хочет проехать через местность, занятую бунтовщиками, от Оренбурга до Белогорска, тот отвечает: “Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны”. И Пугачев, и Савельич, каждый на свой лад, говорят с ним по-отечески, они учат его русским обычаям и, как сделал бы родной отец, готовы отпустить его на волю, когда придет время.
Паутина повторов, сплетенная Пушкиным, сложна и искусна. Когда Пугачев говорит: “Ин быть по-твоему! Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее, куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!”[4], он не только повторяет смысл той речи, которую мы только что упоминали, но и невольно вторит последним словам Ивана Кузмича, обращенным к Маше незадолго до казни: “Ну, Маша, будь счастлива. Молись богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной”[5]. Это повторение трогательно — Пугачев как бы занимает место отсутствующих отцов молодой четы; но за его великодушием — горькая ирония: если бы Пугачев не казнил Ивана Кузмича, не было бы нужды играть роль посаженого отца.
Тут можно размотать еще несколько едва заметных нитей. Слова Ивана Кузмича “коли найдется добрый человек” в свою очередь повторяют фразу Василисы Егоровны, которую мы уже приводили: “Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою”. То, как Иван Кузмич неосознанно повторяет слова жены, подтверждает, что между ними действительно “любовь да совет”. И здесь, конечно, нет ни тени иронии; к капитану и его жене Пушкин относится с уважением и нежностью.
* **
Герои не только повторяют сказанное в более ранних сценах — иногда они повторяют строки из эпиграфов к главам романа или из других стихотворений, а то и противоречат им. Во время метели во второй главе Пугачев говорит Петру: “Сторона мне знакомая”. Как отметил В. Б. Шкловский, эти слова напрямую противоречат строчке из эпиграфа к этой же главе: “Сторона незнакомая!” В степном мире Пугачев чувствует себя в своей стихии, а Петр Андреич — потерянным. В оригинале эхо звучит отчетливо, хотя и не педалируется. По понятным причинам эту перекличку нам передать не удалось.
В отличие от Пугачева, Гринев не говорит загадками и цветистыми метафорами, но язык он использует с таким же мастерством. Это особенно ясно показывает его ответ на вопрос Пугачева “Или ты не веришь, что я великий государь?” Для Петра Андреича ответ “не верю” означает смерть, ответ “верю” — предательство. Вместо этого он прибегает к обинякам и недомолвкам, расчищая себе узенькую дорожку к свободе. Прежде всего — и это самое важное — он входит в мир Пугачева, начиная свой ответ со слов “Слушай; скажу тебе всю правду”. Это почти точная цитата из песни — диалога между царем и разбойником, — которую Пугачев любит и которую его товарищи только что пели. Подразумеваемая параллель между Пугачевым и Петрушей, с одной стороны, и “настоящим государем” и “настоящим разбойником” из песни, с другой, для Пугачева, конечно, лестна. Во-вторых, словами “Рассуди, могу ли я признать в тебе государя?” Петр Андреич приглашает Пугачева войти в его мир, посмотреть на вещи с иной точки зрения. В-третьих, Гринев, еще раз льстя Пугачеву, избегает прямого ответа: “Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую”. Эти тонкости не были отражены в наших черновиках. Пытаясь дать народной песне новую жизнь по-английски, я отбросил большую часть важнейшего предложения про правду: “Я скажу тебе, надежа православный царь, / Всю правду скажу тебе, всю истину”. Мы перевели “рассуди” как Think for yourself (подумай сам) вместо более веского Judge for yourself. И вместо You’d see straight through me (ты бы увидел меня насквозь) у нас стояло you’d see I was lying (ты бы увидел, что я лгу), что более прямолинейно и явно. Прозу со столь тонкой словесной тканью можно воспроизвести, только впитав каждую подробность оригинала. Я бы пропустил многое из вышеупомянутого и порвал несколько нитей пушкинской ткани, если бы американская славистка Полина Рикун не прислала мне сигнальный экземпляр своей превосходной статье о Гриневе как о трикстере[6].
***
Я проникался “Капитанской дочкой” постепенно. Сначала, как я уже говорил, мне казалось, что композиция романа довольно небрежна и напоминает лоскутное одеяло: случайный коллаж из вымышленных писем, исторических подробностей и разностилевых стихов. Потом я стал осознавать элементы симметрии на верхнем уровне — например, параллель между встречами Петра Андреича с Пугачевым и Машиными встречами с Екатериной II (встретив Пугачева во время бурана, Гринев не знает, кто он такой; Маша, встретившись с Екатериной в парке, тоже ее не узнает; претензия на российский трон ненадежна и у Пугачева, и у Екатерины). Таких симметричных построений много (дважды подаренный тулуп, две попытки подарить полтину, два случая — в первой и последней главе, — когда Гринев-старший читает “Придворный календарь”). В-третьих, я осознал повторение одних и тех же фраз, о которых только что шла речь. Наконец, я начал обращать внимание на то, как Пушкин играет на повторах отдельных звуков.
Некоторые аллитерационные эффекты у Пушкина не выходят за пределы одного предложения. Они дают переводчику весьма ограниченную свободу действий. В нашей первоначальной версии первого предложения девятой главы было сказано: Early in the morning I was woken by the sound of a drum. При этом по-русски здесь налицо ненавязчивый, но несомненный случай звукоподражания: “Рано утром разбудил меня барабан”. Наш окончательный вариант — Around dawn I was woken by the sound of a drum — лаконичен и до некоторой степени играет на звуках D, N и R, но до оригинала ему, конечно, далеко.
Другие случаи фонетической игры у Пушкина более развернуты. Петрушин учитель-француз, Бопре, приносит с собой собственный звуковой мир, построенный на двух согласных его фамилии. Пушкин вводит его в роман при помощи такого описания: “Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pourgtre outchitel”. Этот ореол “пр”, как ни странно, воспроизвести оказалось просто — собственно, у нас это получилось случайно, до того, как я осознал его присутствие в оригинале. Только употребив слово “pronouncing” (“объявляя”) в предложении о любви Бопре к настойкам — even came to prefer them to the wines of his fatherland, pronouncing them in comparably better for the digestion (даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка) — я понял, что уместность этого слова, по крайней мере частично, коренится в его перекличке со словами Prussia, prefer, и главное — с постоянными просьбами Бопре, обращенными к ключнице, которые с осуждением передразнивает Савельич: “Мадам, же ву при, водкю”.
* * *
Прекрасный и трогательный пример аллитерации встречается в первом абзаце восьмой главы. Пугачев только что захватил Белогорскую крепость. Гринева пощадили, но он понятия не имеет, что случилось с Машей. Он входит в ее дом и обнаруживает, что
…it had been laid waste. Chairs, tables and chests had been broken up; crockery had been smashed; everything else stolen. (…)Her bedclothes had been ripped and her wardrobe broken open and ransacked (…) But where was the mistress of this humble, virginal cell? A terrible thought flashed through my mind; I pictured her in the hands of the brigands. My heart clenched tight. I wept bitter, bitter tears and called out the name of my beloved.
Всё было пусто; стулья, столы, сундуки были переломаны; посуда перебита; всё растаскано. <…> Я увидел ее постелю, перерытую разбойниками; шкап был разломан и ограблен… <…> Где ж была хозяйка этой смиренной, девической кельи? Страшная мысль мелькнула в уме моем: я вообразил ее в руках у разбойников… Сердце мое сжалось… Я горько, горько заплакал и громко произнес имя моей любезной…
Первые несколько строк оригинала звучат напряженно и резко. В них много ассонансов, аллитераций, некоторые слоги повторяются неоднократно: пере… пере… рас… перер… разб… разл… грабл… браз… разб… гор… гор… гром… роиз… Затем резкие согласные исчезают, их место занимают повторяющиеся п, л иш, в тот момент, когда служанка Палаша, словно возродившись из звуков собственного имени, внезапно выходит на авансцену:
I heard a soft rustling and from behind the wardrobe appeared Palasha, pale and trembling.
послышался легкий шум, и из-за шкапа явилась Палаша, бледная и трепещущая.
До этого момента рассказчик неизменно называл ее Палашка, употребляя уменьшительное имя, соответствующее ее низкому статусу, — в конце концов, она простая крепостная девка, и другие персонажи над ней иногда посмеиваются. Здесь она впервые выступает как Палаша — и этот более уважительный вариант имени рассказчик будет употреблять до конца романа. Ее хозяев убили, она свободна действовать по своей воле; она продемонстрирует смелость и изобретательность, поможет Петру Андреичу вызволить Машу из рук Швабрина[7].
* **
Аллитерация — часто лишь внешний эффект, глянец. Я не знаю другого романа, где звуковая структура была бы так важна, где мысль, звук и чувство были бы так неразрывно слиты. Самый примечательный из пушкинских звуковых узоров проходит через весь роман и собирает воедино все его основные темы. Поразительное количество важнейших слов романа состоит из букв п, л и т в разных позициях. Одежда — платье, верхняя одежда — тулуп или пальто, сборище людей — толпа, веревка образует петлю, кусок белой ткани (которым Пугачев подает сигнал палачам) — платок, связанные для плавания бревна (на которых плывет виселица) — плот; отдавать деньги — платить, монета в пол-рубля (играющая важную роль в сюжете) — полтина; хитрый мошенник — плут, общественно опасное деяние — преступление. Благосклонность — покровительство, проявить милосердие — помиловать. Я сомневаюсь, что анаграммы когда-либо еще использовались с подобной глубиной и элегантностью. Каждый элемент звуковой и сюжетной канвы трансформируется во что-то иное. Тулуп, который Петр дает Пугачеву, спасает его от петли на глазах у толпы бунтовщиков; тулуп, который Петр получает от Пугачева — основание для ареста Петра царскими властями. Вся история вращается (turns) вокруг этих тулупов (coats) — и на последующем обвинении Петра в том, что он предатель (turncoat). Этого каламбура у Пушкина нет, но мне приятно думать, что это не просто мое открытие, а дар английского языка, не принять который со стороны переводчика было бы невежливо.
Роман Пушкина — о дарах и прощении[8]. Переводить его было радостно, и я обязан с благодарностью упомянуть не только о помощи друзей и коллег[9], но и о том, что дарит и что прощает сам язык. Мы часто с большой готовностью рассуждаем о том, что теряется при переводе, и я, возможно, уделил избыточное внимание отрывкам, которые давались нам с трудом. Пожалуй, удивительнее другое: насколько легко английский язык воспринял большую часть “Капитанской дочки”. Например, один из эпиграфов написался по-английски как будто сам собой: Our lovely apple tree
Has no young shoots
and no fine crown;
Our lovely bride
Has no dear father
and no dear mother.
No one to dress her
In a wedding gown,
No one to bless her.
Как у нашей у яблоньки
Ни верхушки нет,
ни отросточек;
Как у нашей у княгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому.
Словно английский язык оказался идеальным платьем, которое только и ждало, чтобы принять стихотворение. Строчки “in a wedding gown” (“в свадебном наряде”) в оригинале нет, но она напрашивалась; без нее наш вариант был бы неполон. У русских деревьев — не короны, а кроны, чаще — верхушки, а свадебную корону называют венцом, поэтому игра слов в выражениях “crown of a tree” (древесная крона) и “wedding crown” (свадебная корона) тоже отсутствует в оригинале. Английский язык принес и другие дары. Наше употребление слова “honour” (“честь”) в качестве абстрактного существительного и в качестве обращения (“Your Honour”, “ваша честь”, “ваше благородие”) усилило акцент на одной из центральных тем романа. Если бы нашу версию стали переводить обратно на русский, переводчик был бы раздосадован тем, что по-русски приходится использовать два разных слова (“честь” и “благородие”) там, где по-английски достаточно одного. А уж слово “turncoat” (“предатель”, “ренегат”, “изменник”) — и вовсе бесценный дар переводчику; я умудрился не заметить его до самых поздних этапов редактирования. Поняв, наконец, как превосходно оно отражает центральную тему романа, я был вынужден крепко задуматься над тем, как часто его можно употреблять. В конце концов, я решил, что нужно проявить сдержанность; ведь, как показывает Пушкин, принятие даров может повлечь за собой обвинение в измене. В нашей окончательной версии это слово встречается всего дважды. Оба раза его использует Гринев-старший — в первой главе, отправляя Петрушу на армейскую службу[10], и в последней главе, когда он думает, что сын не оправдал его ожиданий. Мне кажется, что это очень пушкинская симметрия.
“Let him be a true soldier — not some fop of a turncoat in the Guards!”
Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии!
May God grant you an honourable man for a husband, not a disgraced turncoat.
Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника.
Остается рассмотреть еще один аспект. Эпиграф к нашему эссе — это предложение, которое Большой оксфордский словарь английского языка приводит в качестве примера к слову “turncoated”. Подобный презрительный взгляд на переводы, ощущение, что они “своего рода предательство”, держится уже не первое столетие, и не только в англоязычном мире. Примерно половина статей о переводе, которые мне приходится читать в неакадемических изданиях, упоминают либо итальянский каламбур “traduttore — traditore” (“переводчик — предатель”), либо французскую идею насчет lesbellesinfidèles (то есть что переводы как женщины — либо красивы, либо верны, но не то и другое одновременно), либо раздражающую сентенцию Роберта Фроста о том, что “поэзия — это то, что теряется в переводе”. Я подозреваю, что эта враждебность к переводчикам и их работе коренится не в абсолютно справедливом мнении о несовершенстве большинства переводов, а в подозрительном отношении к самим переводчикам. Переводчики, по определению, хотя бы отчасти чувствуют себя дома в двух культурах, и их лояльность по отношению к каждой из этих культур из-за этого подвергается сомнению. Интересно, что Пушкин сообщает нам — при явной бесполезности этой информации, — что Петр Гринев и сам немного переводчик. Мало того, что ребенком он учит Бопре говорить по-русски; он вдобавок становится посредником между аристократами и казаками; служа в заброшенной степной крепости, он учит французский и — что самое удивительное — регулярно упражняется в переводах.
Критиковать переводчиков легко. Если они не дают волю своему творческому воображению, то предают не только себя, но и живую душу оригинала. Если воображение заводит их слишком далеко, их обвиняют в отсебятине. Но верность не бывает механистичной; чтобы быть верным человеку, убеждению, делу или литературному произведению, недостаточно просто следовать набору правил. Всегда настает время, когда приходится думать глубже, спрашивать себя, чему мы хотим сохранить верность и зачем. Лучший способ, которым я могу передать пушкинскую логограмму п-л-т — это использовать слово “turncoat” в двух ключевых местах. Как и Петруше Гриневу, нам приходится порой проявлять поистине трикстерскую изобретательность… Может быть, вместо того чтобы бояться прослыть предателем, переводчик должен совершенствоваться: стараться быть все более умелым трикстером.
# ї RobertChandler, 2010
ї Александрра Борисенко, Виктор Сонькин. Перевод, 2010
[1] “the Captain’s invariable and unavailing exhortation to his wife”. John Bayley. Pushkin: A Comparative Commentary. — Cambridge: C. U. P., 1971, p. 338.
[2] John Bayley. Pushkin: A Comparative Commentary. — Cambridge: C. U. P., 1971, p. 334.
[3] В пушкинские времена это был стандартный вариант пословицы, хотя сегодня большинство русских знают только сходную поговорку “С паршивой овцы хоть шерсти клок”.
[4]Впереводе: “So be it! When I hang a man, I hang him; when I pardon a man, I pardon him. That’s the way I am. Take your sweetheart, go with her wherever you wish and God grant you love and concord!”
[5]Впереводе: “Well, Masha, may you be happy. Pray to God: he will not forsake you. If a good man comes your way, God grant you love and concord. Live with him as Vasilisa Yegorovna and I have lived together.”
[6] “▒Grinev, the Trickster: Reading the Paradoxes of Pushkin’s The Captain’s Daughter,” / The Slavic and East European Studies Journal, 51.1, 2007. Многие идеи, воплотившиеся в нашем переводе, тоже обязаны своим появлением этой статье и личной переписке с Полиной Рикун.
[7] Читателю может показаться, будто связь между игрой звуков и вариантами имени Палаши очевидна. На самом деле, только время, счастливый случай и настойчивость аспирантки Оли Гребенюк помогли мне ее заметить. Один мой русский друг обещал проверить наш перевод, но в силу личных обстоятельств проверил только первую часть. Оля продолжила этот труд и проверила вторую часть. Я считал, что разница между Палашей и Палашкой трудноуловима, и англоязычный читатель увидит в ней лишь досадную непоследовательность. Поэтому я решил называть служанку Палашкой на всем протяжении текста. Оля возмутилась. Почему, спросила она, я использую пренебрежительное Палашка, в то время как Пушкин везде зовет служанку Палаша? Мне понадобилось некоторое время, чтобы убедиться, что рассказчик не называет ее Палашей всегда (как уверяла Оля) и не употребляет эти варианты произвольно, как казалось мне. Только поняв, что рассказчик называет ее Палашкой в первых семи главах и Палашей в последних семи (Акулина Памфиловна один раз называет ее Палашкой, но сам рассказчик, после неожиданной встречи в Машиной комнате — только Палашей), я осознал красоту и значимость того поворотного момента, который описан выше.
[8]См. David Bethea. Slavic Gift-Giving, The Poet in History, and Pushkin’s The Captain’s Daughter in Russian Subjects, / ed. Monika Greenleaf and Stephen Moeller-Sally. Evanston: Northwestern University Press, 1998, pp. 259-77.
[9] Прежде всего — МишельБерди, Оли Гребенюк, Кати Григорюк, Сергея Тимоти и Стюарта Уильямса.
[10] Слово “шаматон” довольно двусмысленно; похоже, что в конце XVIII в. оно означало предатель, а в 1830-е годы — пижон (англ. fop). См. М. И. Гиллельсон, И. Б. Мушина, “Капитанская дочка: комментарии”. — Л.: Просвещение, 1977, с. 77-78.
Источник
Перевод — тоже своего рода предательство, особенно когда один язык имеет преимущество над другим. - Хауэлл, ок. 1645
Большой оксфордский словарь английского языка, статья turncoat’.
Подобный презрительный взгляд на переводы, ощущение, что они “своего рода предательство”, держится уже не первое столетие, и не только в англоязычном мире. Примерно половина статей о переводе, которые мне приходится читать в неакадемических изданиях, упоминают либо итальянский каламбур “traduttore — traditore” (“переводчик — предатель”), либо французскую идею насчет lesbellesinfidèles (то есть что переводы как женщины — либо красивы, либо верны, но не то и другое одновременно), либо раздражающую сентенцию Роберта Фроста о том, что “поэзия — это то, что теряется в переводе”. Я подозреваю, что эта враждебность к переводчикам и их работе коренится не в абсолютно справедливом мнении о несовершенстве большинства переводов, а в подозрительном отношении к самим переводчикам. Переводчики, по определению, хотя бы отчасти чувствуют себя дома в двух культурах, и их лояльность по отношению к каждой из этих культур из-за этого подвергается сомнению. Пять лет назад одна моя русская знакомая, услышав, что я собираюсь переводить “Пиковую даму”, сказала: “Это будет потруднее, чем Платонов. Ты увидишь — там нельзя изменить ни одной запятой”. Она оказалась абсолютно права. Даже малейшие вольности, которые я позволил себе в первом варианте, оказались неприемлемыми. Однако я ожидал, что “Капитанская дочка” должна быть легче для перевода. Мне запомнилось, что она написана менее тщательно, чем “Пиковая дама”, что ее структура и стиль не так выверены. Как же я ошибался! Ведь Пушкин — как и его молодой герой Петр Гринев — трикстеры. “Капитанская дочка” на первый взгляд кажется просто исторической байкой, на самом же деле это произведение сконструировано более искусно, чем все остальные русские романы XIX века. Однако чтобы понять это, понадобилось время. Критиковать переводчиков легко. Если они не дают волю своему творческому воображению, то предают не только себя, но и живую душу оригинала. Если воображение заводит их слишком далеко, их обвиняют в отсебятине. Но верность не бывает механистичной; чтобы быть верным человеку, убеждению, делу или литературному произведению, недостаточно просто следовать набору правил. Всегда настает время, когда приходится думать глубже, спрашивать себя, чему мы хотим сохранить верность и зачем.
Пять лет назад одна моя русская знакомая, услышав, что я собираюсь переводить “Пиковую даму”, сказала: “Это будет потруднее, чем Платонов. Ты увидишь — там нельзя изменить ни одной запятой”. Она оказалась абсолютно права. Даже малейшие вольности, которые я позволил себе в первом варианте, оказались неприемлемыми. Однако я ожидал, что “Капитанская дочка” должна быть легче для перевода. Мне запомнилось, что она написана менее тщательно, чем “Пиковая дама”, что ее структура и стиль не так выверены. Как же я ошибался! Ведь Пушкин — как и его молодой герой Петр Гринев — трикстеры. “Капитанская дочка” на первый взгляд кажется просто исторической байкой, на самом же деле это произведение сконструировано более искусно, чем все остальные русские романы XIX века. Однако чтобы понять это, понадобилось время.
“Капитанская дочка” имеет форму воспоминаний, написанных на склоне лет уездным дворянином Петром Гриневым. Сюжет вращается вокруг нескольких актов дарения и их последствий. По пути на офицерскую службу, в юго-восточную Оренбургскую губернию, шестнадцатилетний Петруша попадает в буран, сбивается с дороги, и его спасает таинственный мужик. В знак благодарности Петруша щедро одаряет мужика — отдает ему свой заячий тулупчик. В Белогорской крепости, куда послан служить Петр, он влюбляется в Машу, дочь капитана Миронова, и сражается на дуэли с ревнивым соперником, офицером Швабриным. Начинается народный бунт, и вожак казаков, Емельян Пугачев, захватывает Белогорскую крепость. Вероломный Швабрин переходит на сторону Пугачева и советует ему повесить Гринева вместе с другими офицерами. Его слуга узнает в Пугачеве того самого мужика, которому Гринев отдал заячий тулуп. Петр Гринев отказывается признать в бунтовщике царя, но Пугачев все же дарует ему жизнь и свободу и даже дает Петруше в подарок лошадь и овечий тулуп. Через несколько месяцев Пугачев являет еще большую щедрость, позволив Гриневу вернуться в Белогорскую крепость и спасти Машу от Швабрина, который пытается силой принудить ее к замужеству. После подавления бунта Швабрин доносит на Гринева, заявляя, что тот, так же как и он сам, перешел на сторону Пугачева; на суде доказательством служит тот факт, что Гринев принял подарки от Пугачева. В последней главе Маша едет в Петербург, встречается с императрицей и убеждает ее в невиновности Гринева.
Когда я завершил работу над первым вариантом перевода, передо мной встала задача передать особые интонации разных персонажей. На этой стадии я стал работать вместе с женой. Моя жена, Элизабет, не знает русского, но слышит малейшие оттенки интонации и ритма, и ее запас английских идиом богаче моего. Работаем мы так. Я читаю перевод вслух, предложение за предложением, и мы обсуждаем каждую фразу, которая хотя бы одному из нас кажется не вполне ясной или в чем-то неточной; мы перебираем варианты до тех пор, пока не найдем подходящий, или не решим, что лучше оставить трудную фразу до завтра.
Василиса Егоровна, жена коменданта крепости, говорит народным языком, насыщенным библейскими изречениями и поговорками. Было важно подыскать для них английские эквиваленты, но еще важнее — воспроизвести непрерывный поток ее речи, ту непосредственность, с какой она перескакивает с одной тему на другую.
We sat down to dinner. Vasilisa Yegorovna did not stop talking for a single moment. She showered me with questions: who were my parents? were they still alive? where did they live? what were their circumstances? On learning that my father had three hundred serfs, she said, “Well, fancy that! Who’d have thought there are people in the world with such wealth? And we, dear sir, have only our one maid, Palashka. Still, thank the Lord, we manage to make ends meet. Our only sorrow is Masha: the girl should be marrying by now, but what does she have for a dowry? A fine-tooth comb, a besom broom and a three-kopek coin (God forgive me!) so she can go to the bathhouse. All very well if a good man comes her way, but otherwise she’ll remain an old maid till kingdom come.”
Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, “легко ли! — сказала она, — ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка, да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою”.
Казалось бы, все фразы достаточно простые, но нужно очень внимательно вслушиваться в эту речь, чтобы она зазвучала убедительно. И даже когда предложение переведено приемлемо, его почти всегда можно улучшить. На какой-то стадии отрывок заканчивался так: “she’ll remain an eternal old maid” (“останется вечной старой девой”). Меня вполне устраивал этот вариант, пока одна из студенток моего переводческого курса не предложила более выразительное “till kingdom come” (“до второго пришествия”). По-английски так получается и более разговорно, и одновременно появляется библейская аллюзия.
Что до ее мужа, Ивана Кузьмича, то главным камнем преткновения стал не общий ритм речи, а постоянная его присказка “Слышь ты?”, которую он повторяет снова и снова в разных ситуациях, пока действие разворачивается от бытовых сцен до трагических событий. Джон Бейли упоминает эту фразу, называя ее “неизменным и бесплодным призывом (взыванием) капитана к жене”[1]. Достаточно легко было найти удачный перевод этой присказки в каждом отдельном случае, но трудно подобрать вариант, который подходил бы ко всем. Оба варианта — Hear, you! и несколько менее буквальный Do you hear me? — звучали слишком агрессивно. В конце концов мы придумали Yes indeed! Как и в оригинале, эта фраза указывает, что капитан не уверен во внимании жены и изо всех сил старается быть услышанным. Эта присказка легко ложится на комические сцены ранних глав и звучит с нужной неуместностью в середине романа, при описании мрачных событий, следующих за бунтом.
“The soup’s been on the table for ages, but you seem to have gone quite deaf.” “Vasilisa Yegorovna!” replied Ivan Kuzmich. “I do have my duties, yes indeed! I was drilling my old boys.”
“Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься”. — “А слышь ты, Василиса Егоровна, — отвечал Иван Кузмич, — я был занят службой: солдатушек учил”.
Ivan Kuzmich, of course, agreed with his wife. He kept repeating, “Yes indeed, Vasilisa Yegorovna is right. Duelling is expressly forbidden by the Code of War Articles.”
Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: “А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в воинском артикуле”.
“Yes indeed, my dear, hadn’t I better send the two of you out of the way while we sort out these rebels?”
“А слышь ты, матушка, и в самом деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с бунтовщиками?”
Pugachov looked at the old man sternly and said, “How dare you defy me, your sovereign?” Ivan Kuzmich, weak from his wound, summoned up his last strength and said, “You are no sovereign to me; you are a thief and an impostor. Yes indeed!”
Пугачев грозно взглянул на старика и сказал ему: “Как ты смел противиться мне, своему государю?” Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: “Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!”
Я особенно ясно осознал, с каким мастерством Пушкин выбирает для каждого из героев особую интонацию, речевой регистр, когда предложил своим студентам-третьекурсникам перевести диалог между молодым дворянином Петром Гриневым и вожаком казачьего бунта Пугачевым. Они почти без затруднений переводили ясную, грамотную речь Петра, но Пугачев с его манерой говорить загадками и прибаутками ставил их в тупик.
Pugachov gave me a sharp look. “So you don’t believe,” he said, “that I am Tsar Pyotr Fyodorovich? Very well. But does not fortune favour the bold? Did not Grishka Otrepyev reign long ago? Think what you like about me, but stay by my side. Why trouble your head over this, that and the other? Whoever the priest be, we call him Father. Serve me in good faith, serve me truly — and I shall make you a prince and a field marshal. What say you, your Honour?”
Пугачев взглянул на меня быстро. “Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?”
Каждый студент что-нибудь понимал неправильно. Часто думают, что трудней всего переводчику приходится при встрече с редкими и сложными словами. На самом же деле трудней всего переводить простые, казалось бы, фразы вроде “Слышь ты” или “Кто ни поп тот батька”. Мы с Лиз особенно долго бились над тремя простыми словами, с которыми Пугачев дважды обращается к Гриневу: в процитированном выше отрывке и в другой, не менее напряженный момент: “Как ты думаешь?” Буквальный перевод What do you think? оказывается слишком плоским, невыразительным. В конце концов, мы остановились на варианте Wha tsay you, your Honour? (Что скажешь, ваше благородие?). Первый отрывок, в котором встречается эта фраза, мы уже привели выше. Вот перевод второго:
“Well?” he said with a wink. “My field marshal, it seems, is talking good sense. What say you, your Honour?”
Pugachov’s sly humour gave me back my courage.
“Ась, ваше благородие?” — сказал он мне подмигивая. — “Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?”
Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость.
Чтобы передать интонацию Пугачева и одновременно оправдать упоминание о “насмешке”, было необходимо немного отступить от дословности. Мы изменили “Как думаешь? на “Что скажешь?” (What say you?) и добавили слова “ваше благородие”, с которыми Пугачев обращался к Петру во многих других эпизодах.
* * *
Часто комический эффект в романе создается благодаря тому, что Пушкин сталкивает речевые регистры разных персонажей и разных социальных слоев. Некоторые случаи такого рода достаточно просты. Следующее предложение, которое встречается как раз перед третьей встречей Петра и Пугачева, не представляет трудности для переводчика.
В нашем переводе оно передано дословно: I entered the hut or — as the peasants called it — the palace. (Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики). Обмен репликами, возникающий под конец первого обеда Гринева в комендантском доме, оказывается сложнее. Трудно было отыскать равновесие, столкнуть стилистические регистры, не скатываясь в карикатуру. Швабрин фальшив, но знает меру, Иван Кузьмич прост и прямолинеен, но не должен выглядеть дураком.
“Vasilisa Yegorovna is a lady of exceptional courage,” Shvabrin declared solemnly. “Ivan Kuzmich can testify to that.” “Yes indeed,” said Ivan Kuzmich, “the woman’s no faint-heart.”
— Василиса Егоровна прехрабрая дама, — заметил важно Швабрин. — Иван Кузмич может это засвидетельствовать.
— Да, слышь ты, — сказал Иван Кузмич: — баба-то не робкого десятка.
Многие сцены в романе очень смешны, но их юмор нужно передавать с осторожностью. Актер, играющий в фарсе, должен сохранять на лице выражение невозмутимости. Точно так же, переводя нижеследующие строки, важно не создать впечатления, что гарнизонный поручик Иван Игнатьич намеренно пытается острить:
After briefly explaining that Aleksey Ivanich and I had quarrelled, I requested Ivan Ignatich to act as my second. Ivan Ignatich listened, eying me intently with his one eye. “So what you are so kindly telling me,” he replied, “is that you want to run Aleksey Ivanich through and that you would like me to witness this? Is that so, may I ask?”
Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. “Вы изволите говорить, — сказал он мне, — что хотите Алексея Иваныча заколоть, и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить”.
Здесь юмор Пушкина, а не Иван Игнатьича. Как писал Джон Бейли, “старый поручик вообще не понимает назначение секунданта, и дуэль превращается в фарс силой его (и всего семейства) непробиваемого здравого смысла”[2]. Именно ясность и прямолинейность речей Ивана Игнатьича делает идею дуэли такой абсурдной; если бы он намеренно балагурил, эффект был бы совсем другим.
Сходные трудности возникли у нас в последнем абзаце седьмой главы, когда Гринев и Савельич отправляются в путь из Белогорской крепости в Оренбург. Гриневу только что передали в подарок от Пугачева лошадь и овечий тулуп:
I put on the sheepskin coat and mounted the horse. Savelich sat behind me. “See, master,” said the old man. “I was right to hand the rascal my petition. His heart knows shame after all — not that a spindle-shanked Bashkir nag and a sheepskin coat are worth half of what the bandits stole and what you were pleased to give the rascal yourself. Still something’s better than nothing — and there’s worse than a tuft of fur to be had from a mad dog.”
Я надел тулуп и сел верхом, посадив за собою Савельича. “Вот видишь ли, сударь, — сказал старик, — что я недаром подал мошеннику челобитье: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты ему сам изволил пожаловать; да всё же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок”.
Последнее предложение можно было перевести более буквально: but it still will be useful, and from a wicked/bold dog even a tuft of wool! Вторая половина фразы — это русская поговорка[3], имеющая два приблизительных английских эквивалента: something is better than nothing (кое-что лучше чем ничего) и half a loaf is better than no bread (лучше иметь полбуханки, чем сидеть без хлеба). Однако переводчик Пушкина редко может удовлетвориться приблизительными эквивалентами. Буквальное значение поговорки очень важно; в тексте Пугачев неоднократно сравнивается с волком, и, значит, может быть назван “лихой собакой”, а ведь Гринев к тому же только что получил от него в подарок овечью шкуру, она же — клок шерсти. Один из наших ранних переводов звучал так: Still something’s better than nothing — and there’s worse to be had from a wicked dog than a tuft of fur. (Кое-что лучше чем ничего, а с лихой собаки хоть шерсти клок). Трудность в том, что такой перевод создает впечатление, будто Савельич пытается сострить, что совершенно для него нехарактерно. Нам снова пришлось искать способ показать, что острит здесь Пушкин, а не его персонаж. Решение оказалось простым, но нашли мы его не сразу. Сделав собаку “бешеной” и поменяв порядок слов так, чтобы логическое ударение падало на слова “бешеная собака” (можно получить кое-что похуже, чем клок шерсти от бешеной собаки), мы заставили речь Савельича звучать сердито, а не шутливо. Кроме того, в этом виде фраза в большей степени воспринималась как существующая идиома, а не выдумка самого Савельича. Скорее всего, в оригинале нет намека на возможность заразиться от собаки бешенством, но эта небольшая неточность оказалась предпочтительней, нежели нехарактерная для Савельича интонация.
* * *
Есть другие трудности, менее очевидные, чем столкновение разных стилистических регистров — например, те, часто очень трогательные, моменты, когда персонажи эхом вторят друг другу. Основная трудность — в том, чтобы распознать эти едва слышные фразы-переклички. Если бы я не расслышал их в оригинале, мы, возможно, не перевели бы их единообразно, и тем самым оборвали бы тонкие нити, благодаря которым текст оригинала становится единым целым. Например, и Пугачев, и Савельич оба употребляют выражение “на все четыре стороны” в разговорах с Гриневым. Пощадив жизнь Гринева в Белогорске, Пугачев говорит: “Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь”. Когда Гринев объявляет Савельичу, что хочет проехать через местность, занятую бунтовщиками, от Оренбурга до Белогорска, тот отвечает: “Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны”. И Пугачев, и Савельич, каждый на свой лад, говорят с ним по-отечески, они учат его русским обычаям и, как сделал бы родной отец, готовы отпустить его на волю, когда придет время.
Паутина повторов, сплетенная Пушкиным, сложна и искусна. Когда Пугачев говорит: “Ин быть по-твоему! Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее, куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!”[4], он не только повторяет смысл той речи, которую мы только что упоминали, но и невольно вторит последним словам Ивана Кузмича, обращенным к Маше незадолго до казни: “Ну, Маша, будь счастлива. Молись богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной”[5]. Это повторение трогательно — Пугачев как бы занимает место отсутствующих отцов молодой четы; но за его великодушием — горькая ирония: если бы Пугачев не казнил Ивана Кузмича, не было бы нужды играть роль посаженого отца.
Тут можно размотать еще несколько едва заметных нитей. Слова Ивана Кузмича “коли найдется добрый человек” в свою очередь повторяют фразу Василисы Егоровны, которую мы уже приводили: “Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою”. То, как Иван Кузмич неосознанно повторяет слова жены, подтверждает, что между ними действительно “любовь да совет”. И здесь, конечно, нет ни тени иронии; к капитану и его жене Пушкин относится с уважением и нежностью.
* **
Герои не только повторяют сказанное в более ранних сценах — иногда они повторяют строки из эпиграфов к главам романа или из других стихотворений, а то и противоречат им. Во время метели во второй главе Пугачев говорит Петру: “Сторона мне знакомая”. Как отметил В. Б. Шкловский, эти слова напрямую противоречат строчке из эпиграфа к этой же главе: “Сторона незнакомая!” В степном мире Пугачев чувствует себя в своей стихии, а Петр Андреич — потерянным. В оригинале эхо звучит отчетливо, хотя и не педалируется. По понятным причинам эту перекличку нам передать не удалось.
В отличие от Пугачева, Гринев не говорит загадками и цветистыми метафорами, но язык он использует с таким же мастерством. Это особенно ясно показывает его ответ на вопрос Пугачева “Или ты не веришь, что я великий государь?” Для Петра Андреича ответ “не верю” означает смерть, ответ “верю” — предательство. Вместо этого он прибегает к обинякам и недомолвкам, расчищая себе узенькую дорожку к свободе. Прежде всего — и это самое важное — он входит в мир Пугачева, начиная свой ответ со слов “Слушай; скажу тебе всю правду”. Это почти точная цитата из песни — диалога между царем и разбойником, — которую Пугачев любит и которую его товарищи только что пели. Подразумеваемая параллель между Пугачевым и Петрушей, с одной стороны, и “настоящим государем” и “настоящим разбойником” из песни, с другой, для Пугачева, конечно, лестна. Во-вторых, словами “Рассуди, могу ли я признать в тебе государя?” Петр Андреич приглашает Пугачева войти в его мир, посмотреть на вещи с иной точки зрения. В-третьих, Гринев, еще раз льстя Пугачеву, избегает прямого ответа: “Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую”. Эти тонкости не были отражены в наших черновиках. Пытаясь дать народной песне новую жизнь по-английски, я отбросил большую часть важнейшего предложения про правду: “Я скажу тебе, надежа православный царь, / Всю правду скажу тебе, всю истину”. Мы перевели “рассуди” как Think for yourself (подумай сам) вместо более веского Judge for yourself. И вместо You’d see straight through me (ты бы увидел меня насквозь) у нас стояло you’d see I was lying (ты бы увидел, что я лгу), что более прямолинейно и явно. Прозу со столь тонкой словесной тканью можно воспроизвести, только впитав каждую подробность оригинала. Я бы пропустил многое из вышеупомянутого и порвал несколько нитей пушкинской ткани, если бы американская славистка Полина Рикун не прислала мне сигнальный экземпляр своей превосходной статье о Гриневе как о трикстере[6].
***
Я проникался “Капитанской дочкой” постепенно. Сначала, как я уже говорил, мне казалось, что композиция романа довольно небрежна и напоминает лоскутное одеяло: случайный коллаж из вымышленных писем, исторических подробностей и разностилевых стихов. Потом я стал осознавать элементы симметрии на верхнем уровне — например, параллель между встречами Петра Андреича с Пугачевым и Машиными встречами с Екатериной II (встретив Пугачева во время бурана, Гринев не знает, кто он такой; Маша, встретившись с Екатериной в парке, тоже ее не узнает; претензия на российский трон ненадежна и у Пугачева, и у Екатерины). Таких симметричных построений много (дважды подаренный тулуп, две попытки подарить полтину, два случая — в первой и последней главе, — когда Гринев-старший читает “Придворный календарь”). В-третьих, я осознал повторение одних и тех же фраз, о которых только что шла речь. Наконец, я начал обращать внимание на то, как Пушкин играет на повторах отдельных звуков.
Некоторые аллитерационные эффекты у Пушкина не выходят за пределы одного предложения. Они дают переводчику весьма ограниченную свободу действий. В нашей первоначальной версии первого предложения девятой главы было сказано: Early in the morning I was woken by the sound of a drum. При этом по-русски здесь налицо ненавязчивый, но несомненный случай звукоподражания: “Рано утром разбудил меня барабан”. Наш окончательный вариант — Around dawn I was woken by the sound of a drum — лаконичен и до некоторой степени играет на звуках D, N и R, но до оригинала ему, конечно, далеко.
Другие случаи фонетической игры у Пушкина более развернуты. Петрушин учитель-француз, Бопре, приносит с собой собственный звуковой мир, построенный на двух согласных его фамилии. Пушкин вводит его в роман при помощи такого описания: “Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pourgtre outchitel”. Этот ореол “пр”, как ни странно, воспроизвести оказалось просто — собственно, у нас это получилось случайно, до того, как я осознал его присутствие в оригинале. Только употребив слово “pronouncing” (“объявляя”) в предложении о любви Бопре к настойкам — even came to prefer them to the wines of his fatherland, pronouncing them in comparably better for the digestion (даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка) — я понял, что уместность этого слова, по крайней мере частично, коренится в его перекличке со словами Prussia, prefer, и главное — с постоянными просьбами Бопре, обращенными к ключнице, которые с осуждением передразнивает Савельич: “Мадам, же ву при, водкю”.
* * *
Прекрасный и трогательный пример аллитерации встречается в первом абзаце восьмой главы. Пугачев только что захватил Белогорскую крепость. Гринева пощадили, но он понятия не имеет, что случилось с Машей. Он входит в ее дом и обнаруживает, что
…it had been laid waste. Chairs, tables and chests had been broken up; crockery had been smashed; everything else stolen. (…)Her bedclothes had been ripped and her wardrobe broken open and ransacked (…) But where was the mistress of this humble, virginal cell? A terrible thought flashed through my mind; I pictured her in the hands of the brigands. My heart clenched tight. I wept bitter, bitter tears and called out the name of my beloved.
Всё было пусто; стулья, столы, сундуки были переломаны; посуда перебита; всё растаскано. <…> Я увидел ее постелю, перерытую разбойниками; шкап был разломан и ограблен… <…> Где ж была хозяйка этой смиренной, девической кельи? Страшная мысль мелькнула в уме моем: я вообразил ее в руках у разбойников… Сердце мое сжалось… Я горько, горько заплакал и громко произнес имя моей любезной…
Первые несколько строк оригинала звучат напряженно и резко. В них много ассонансов, аллитераций, некоторые слоги повторяются неоднократно: пере… пере… рас… перер… разб… разл… грабл… браз… разб… гор… гор… гром… роиз… Затем резкие согласные исчезают, их место занимают повторяющиеся п, л иш, в тот момент, когда служанка Палаша, словно возродившись из звуков собственного имени, внезапно выходит на авансцену:
I heard a soft rustling and from behind the wardrobe appeared Palasha, pale and trembling.
послышался легкий шум, и из-за шкапа явилась Палаша, бледная и трепещущая.
До этого момента рассказчик неизменно называл ее Палашка, употребляя уменьшительное имя, соответствующее ее низкому статусу, — в конце концов, она простая крепостная девка, и другие персонажи над ней иногда посмеиваются. Здесь она впервые выступает как Палаша — и этот более уважительный вариант имени рассказчик будет употреблять до конца романа. Ее хозяев убили, она свободна действовать по своей воле; она продемонстрирует смелость и изобретательность, поможет Петру Андреичу вызволить Машу из рук Швабрина[7].
* **
Аллитерация — часто лишь внешний эффект, глянец. Я не знаю другого романа, где звуковая структура была бы так важна, где мысль, звук и чувство были бы так неразрывно слиты. Самый примечательный из пушкинских звуковых узоров проходит через весь роман и собирает воедино все его основные темы. Поразительное количество важнейших слов романа состоит из букв п, л и т в разных позициях. Одежда — платье, верхняя одежда — тулуп или пальто, сборище людей — толпа, веревка образует петлю, кусок белой ткани (которым Пугачев подает сигнал палачам) — платок, связанные для плавания бревна (на которых плывет виселица) — плот; отдавать деньги — платить, монета в пол-рубля (играющая важную роль в сюжете) — полтина; хитрый мошенник — плут, общественно опасное деяние — преступление. Благосклонность — покровительство, проявить милосердие — помиловать. Я сомневаюсь, что анаграммы когда-либо еще использовались с подобной глубиной и элегантностью. Каждый элемент звуковой и сюжетной канвы трансформируется во что-то иное. Тулуп, который Петр дает Пугачеву, спасает его от петли на глазах у толпы бунтовщиков; тулуп, который Петр получает от Пугачева — основание для ареста Петра царскими властями. Вся история вращается (turns) вокруг этих тулупов (coats) — и на последующем обвинении Петра в том, что он предатель (turncoat). Этого каламбура у Пушкина нет, но мне приятно думать, что это не просто мое открытие, а дар английского языка, не принять который со стороны переводчика было бы невежливо.
Роман Пушкина — о дарах и прощении[8]. Переводить его было радостно, и я обязан с благодарностью упомянуть не только о помощи друзей и коллег[9], но и о том, что дарит и что прощает сам язык. Мы часто с большой готовностью рассуждаем о том, что теряется при переводе, и я, возможно, уделил избыточное внимание отрывкам, которые давались нам с трудом. Пожалуй, удивительнее другое: насколько легко английский язык воспринял большую часть “Капитанской дочки”. Например, один из эпиграфов написался по-английски как будто сам собой: Our lovely apple tree
Has no young shoots
and no fine crown;
Our lovely bride
Has no dear father
and no dear mother.
No one to dress her
In a wedding gown,
No one to bless her.
Как у нашей у яблоньки
Ни верхушки нет,
ни отросточек;
Как у нашей у княгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому.
Словно английский язык оказался идеальным платьем, которое только и ждало, чтобы принять стихотворение. Строчки “in a wedding gown” (“в свадебном наряде”) в оригинале нет, но она напрашивалась; без нее наш вариант был бы неполон. У русских деревьев — не короны, а кроны, чаще — верхушки, а свадебную корону называют венцом, поэтому игра слов в выражениях “crown of a tree” (древесная крона) и “wedding crown” (свадебная корона) тоже отсутствует в оригинале. Английский язык принес и другие дары. Наше употребление слова “honour” (“честь”) в качестве абстрактного существительного и в качестве обращения (“Your Honour”, “ваша честь”, “ваше благородие”) усилило акцент на одной из центральных тем романа. Если бы нашу версию стали переводить обратно на русский, переводчик был бы раздосадован тем, что по-русски приходится использовать два разных слова (“честь” и “благородие”) там, где по-английски достаточно одного. А уж слово “turncoat” (“предатель”, “ренегат”, “изменник”) — и вовсе бесценный дар переводчику; я умудрился не заметить его до самых поздних этапов редактирования. Поняв, наконец, как превосходно оно отражает центральную тему романа, я был вынужден крепко задуматься над тем, как часто его можно употреблять. В конце концов, я решил, что нужно проявить сдержанность; ведь, как показывает Пушкин, принятие даров может повлечь за собой обвинение в измене. В нашей окончательной версии это слово встречается всего дважды. Оба раза его использует Гринев-старший — в первой главе, отправляя Петрушу на армейскую службу[10], и в последней главе, когда он думает, что сын не оправдал его ожиданий. Мне кажется, что это очень пушкинская симметрия.
“Let him be a true soldier — not some fop of a turncoat in the Guards!”
Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии!
May God grant you an honourable man for a husband, not a disgraced turncoat.
Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника.
Остается рассмотреть еще один аспект. Эпиграф к нашему эссе — это предложение, которое Большой оксфордский словарь английского языка приводит в качестве примера к слову “turncoated”. Подобный презрительный взгляд на переводы, ощущение, что они “своего рода предательство”, держится уже не первое столетие, и не только в англоязычном мире. Примерно половина статей о переводе, которые мне приходится читать в неакадемических изданиях, упоминают либо итальянский каламбур “traduttore — traditore” (“переводчик — предатель”), либо французскую идею насчет lesbellesinfidèles (то есть что переводы как женщины — либо красивы, либо верны, но не то и другое одновременно), либо раздражающую сентенцию Роберта Фроста о том, что “поэзия — это то, что теряется в переводе”. Я подозреваю, что эта враждебность к переводчикам и их работе коренится не в абсолютно справедливом мнении о несовершенстве большинства переводов, а в подозрительном отношении к самим переводчикам. Переводчики, по определению, хотя бы отчасти чувствуют себя дома в двух культурах, и их лояльность по отношению к каждой из этих культур из-за этого подвергается сомнению. Интересно, что Пушкин сообщает нам — при явной бесполезности этой информации, — что Петр Гринев и сам немного переводчик. Мало того, что ребенком он учит Бопре говорить по-русски; он вдобавок становится посредником между аристократами и казаками; служа в заброшенной степной крепости, он учит французский и — что самое удивительное — регулярно упражняется в переводах.
Критиковать переводчиков легко. Если они не дают волю своему творческому воображению, то предают не только себя, но и живую душу оригинала. Если воображение заводит их слишком далеко, их обвиняют в отсебятине. Но верность не бывает механистичной; чтобы быть верным человеку, убеждению, делу или литературному произведению, недостаточно просто следовать набору правил. Всегда настает время, когда приходится думать глубже, спрашивать себя, чему мы хотим сохранить верность и зачем. Лучший способ, которым я могу передать пушкинскую логограмму п-л-т — это использовать слово “turncoat” в двух ключевых местах. Как и Петруше Гриневу, нам приходится порой проявлять поистине трикстерскую изобретательность… Может быть, вместо того чтобы бояться прослыть предателем, переводчик должен совершенствоваться: стараться быть все более умелым трикстером.
# ї RobertChandler, 2010
ї Александрра Борисенко, Виктор Сонькин. Перевод, 2010
[1] “the Captain’s invariable and unavailing exhortation to his wife”. John Bayley. Pushkin: A Comparative Commentary. — Cambridge: C. U. P., 1971, p. 338.
[2] John Bayley. Pushkin: A Comparative Commentary. — Cambridge: C. U. P., 1971, p. 334.
[3] В пушкинские времена это был стандартный вариант пословицы, хотя сегодня большинство русских знают только сходную поговорку “С паршивой овцы хоть шерсти клок”.
[4]Впереводе: “So be it! When I hang a man, I hang him; when I pardon a man, I pardon him. That’s the way I am. Take your sweetheart, go with her wherever you wish and God grant you love and concord!”
[5]Впереводе: “Well, Masha, may you be happy. Pray to God: he will not forsake you. If a good man comes your way, God grant you love and concord. Live with him as Vasilisa Yegorovna and I have lived together.”
[6] “▒Grinev, the Trickster: Reading the Paradoxes of Pushkin’s The Captain’s Daughter,” / The Slavic and East European Studies Journal, 51.1, 2007. Многие идеи, воплотившиеся в нашем переводе, тоже обязаны своим появлением этой статье и личной переписке с Полиной Рикун.
[7] Читателю может показаться, будто связь между игрой звуков и вариантами имени Палаши очевидна. На самом деле, только время, счастливый случай и настойчивость аспирантки Оли Гребенюк помогли мне ее заметить. Один мой русский друг обещал проверить наш перевод, но в силу личных обстоятельств проверил только первую часть. Оля продолжила этот труд и проверила вторую часть. Я считал, что разница между Палашей и Палашкой трудноуловима, и англоязычный читатель увидит в ней лишь досадную непоследовательность. Поэтому я решил называть служанку Палашкой на всем протяжении текста. Оля возмутилась. Почему, спросила она, я использую пренебрежительное Палашка, в то время как Пушкин везде зовет служанку Палаша? Мне понадобилось некоторое время, чтобы убедиться, что рассказчик не называет ее Палашей всегда (как уверяла Оля) и не употребляет эти варианты произвольно, как казалось мне. Только поняв, что рассказчик называет ее Палашкой в первых семи главах и Палашей в последних семи (Акулина Памфиловна один раз называет ее Палашкой, но сам рассказчик, после неожиданной встречи в Машиной комнате — только Палашей), я осознал красоту и значимость того поворотного момента, который описан выше.
[8]См. David Bethea. Slavic Gift-Giving, The Poet in History, and Pushkin’s The Captain’s Daughter in Russian Subjects, / ed. Monika Greenleaf and Stephen Moeller-Sally. Evanston: Northwestern University Press, 1998, pp. 259-77.
[9] Прежде всего — МишельБерди, Оли Гребенюк, Кати Григорюк, Сергея Тимоти и Стюарта Уильямса.
[10] Слово “шаматон” довольно двусмысленно; похоже, что в конце XVIII в. оно означало предатель, а в 1830-е годы — пижон (англ. fop). См. М. И. Гиллельсон, И. Б. Мушина, “Капитанская дочка: комментарии”. — Л.: Просвещение, 1977, с. 77-78.
Источник
@темы: сказки, информация к размышлению